Журнал инсульт российское издание

Реанимация

Утром проснулся – язык еле ворочается, как у пьяного. Стал пить кофе, губы вдруг сами разжались, и изо рта кофе брызнул прямо на ковер. Странно. Да притом и ковра жалко.

На другой день язык отнялся совсем. Я замычал. На третий все стало вываливаться изо рта. Подумал, может, инсульт? Но боялся поверить – страшно.

Доплелся до приемного отделения больницы им. Боткина. Врач поразился, что сам дошел. Поругался, что только на третий день (замечание в скобках: надо было обращаться в первые 4 часа, тогда последствия минимальные). Короче, раздели донага, накрыли простыней, хорошо, не с головой. Пока лежал в холодном коридоре на каталке, все равно обходили, словно неживого. Вдруг начали душить рыдания, слезы полились градом. Мозг работал, понимал, что случилось страшное, непоправимое. В реанимацию приехал лучший друг и глядел на меня такими испуганными глазами, что я заревел, как белуга, уже не стесняясь.

В реанимации – свой ужас. Постоянно привозят новых пациентов, нередко с улицы, после аварий. Окровавленные одежды прямо на теле разрезают и отдирают с кровью. У изголовья консилиум из нескольких хирургов решает, что делать дальше.

– На операцию! Черепно-мозговая. Три кубика, – слышатся отрывистые команды.

И все-таки жизнь продолжается, господа, хоть умри! Я обратил внимание на красивую молодую женщину. Привезли после автокатастрофы. Пока разрезали голенища сапог на ее сломанных ногах, раздевали догола на каталке, я, скотина, все сворачивал голову со своей койки, пытаясь получше разглядеть стройное голое тело. Капельница на моей руке мешала и злила…

Свет в реанимации безжизненный, зловещий, синий. Окон нет. Стоны, крики, хрипы..

Ночью в реанимации ворочались в голове мысли, тяжелые и длинные, как товарный поезд. Стану “овощем” или сразу окажусь в воинстве не земном, но небесном? Ведь никто не может умереть вместо тебя, когда придет твой час.

Свет в реанимации безжизненный, зловещий, синий. Окон нет. Стоны, хрипы… Врач подходит регулярно, смотрит давление, которое автоматически меряется каждые 20 минут каким-то медицинским комплексом аппаратов, стоящим в изголовье каждого пациента. Оно никак не опускается ниже 240. Хотя мне все время делают какие-то вливания, уколы.

Чего говорить, до инсульта довел мой образ жизни. Лет 10 курю сигары, штук по 5 в день. Не для понта, а для забивания дурной головы – чтобы отвлечься и не уйти в запой. Одно время я постоянно выпивал, что надо понимать буквально. А потом – давление, капельницы, доктора. Начинал разговаривать с неодушевленными предметами – шкафом или собственной рукой. В комнату заходили живые медведи. В 4 утра похмелялся. Дрожащими руками вытаскивал из холодильника дружелюбно торчавшую там, заботливо припасенную с вечера бутылку водки.

Эта зараза перешла ко мне по наследству от папы-алкоголика, умершего в 46 лет “от сердца”, читай, от пьянки. Мама, намучившись с ним, вскоре умерла от рака. Невероятная красавица – громадные синие глаза и взмах ресниц “в 12 весел”, тяжелые русые косы ниже пояса – она панически боялась мужа. Помню, он, ревнивый пьяный зверь, схватил ее за концы этих литых кос и начал таскать по земле вокруг себя. Постепенно с трудом оторвал от земли и, переступая ногами, начал крутить ее в воздухе вокруг себя, как стрелку циферблата. Мама летала по кругу на косах параллельно земле молча, закрыв глаза. Потом упала с вырванными волосами. Спустя вечность она поднялась, закрыв мне глаза ладонью, и повела в дом. С тех пор я, 10-летний звереныш, перестал с отцом разговаривать, вплоть до их развода. Маму я любил очень… Потом все перестали быть, умерли.

А тяга к спиртному у меня жива до сих пор. На моей малой родине, в Алтайском крае, земляки до сих пор развлекаются кто как может. А именно – пьют. Они вымирают. Не спорьте со мной. Я знаю. Пьют так, как будто завтра никогда не наступит, пьют запойно, целыми улицами. Большинство отчаянных друзей моего детства давно или в могиле, сгорев от водки, как их отцы, или в тюрьме.

Неврология

Через сутки давление удалось сбить. Низкий поклон реаниматологам. Меня перевели в неврологическое отделение. В палате 6 человек. После инсульта, все лежачие, все ходят только под себя. Бах – свет в 3 часа ночи по всей палате зажигается. Две нянечки переворачивают неподвижных больных, на которых одежды, как листьев на кочане капусты. Раздевают их с ловкостью, граничащей с колдовством. С прибаутками меняют памперсы, протирают тела влажными салфетками. Вскоре перед моим носом – кровати в полуметре друг от друга – целая гора изгаженных памперсов, грязных салфеток, простыней (если долго не менять памперс, он протекает). Наконец нянечки перестают шуровать, уносят этот ворох и выключают свет.

В 5 утра – опять свет по всей палате, хотя за окном кромешная тьма. Кого-то кормят через зонд, засовывая длинную резиновую кишку прямо в желудок и выдавливая в нее какую-то коричневую массу.

– Вот и хорошо, вот и покушал, – бормочет нянечка, вытаскивая через пару минут кишку из желудка. Больной не реагирует, он второй месяц без сознания.

Другого кормят через нос, просовывая резинный шланг прямо через ноздрю – рот после инсульта не открывается. Кому-то нянечка, натянув резиновые перчатки, сует пальцы в рот и протирает изнутри тряпкой – гигиена. Кто-то успел снова обделаться, и ему вновь меняют памперс. Наконец, хвала небесам, свет выключают. Можно подремать до подъема, до 7 часов, под хрипы больных.

Под утро в нашу восьмую палату забрел “турист”. Так здесь называют чокнутых пациентов. По коридорам отделения часто бродили голые безумные старики в памперсах, оставляя на полу цепочку пахучих следов. Нянечки уговаривали их идти в свою палату. Сам вид голого 80-летнего старика в сползающих памперсах, из которых торчат тощие старческие ноги, отвратителен. Однажды такой старик забрел в женскую палату и орал, склонившись над больной: “Раз! Раз! Прием! Николай из Тынды, отзовись. Прием!”

В конец ошалевший от всех этих ночных картин, я поднялся с разбитой головой. Пошел умываться самостоятельно, но тут же с грохотом завалился между кроватями. Уже натурально разбил голову. Медленно, медленнее растущей травы, пополз к туалету. Прибежавшая сестра перевязала голову и довела до туалета. Сняла с меня трусы – тут никто никого не стесняется – деликатно вышла за дверь… Потом вставили болезненный катетер, на боковую спинку кровати подвесили утку. В туалет ходил только “по-тяжелому”, с сопровождающим.

– Не спеши, не спеши, – кричала нянечка из-за двери, – я пока Николаю памперс поменяю.

А я и “не спешил”, меня обрекала на медленность парализованная рука.

Под утро в нашу палату No 8 забрел “Турист”. Так здесь называют чокнутых пациентов

Сущим мучением было умываться каждый день, чистить зубы, бриться. Руки отказывались слушаться, я по полчаса торчал в туалете, стараясь привести себя в божеский вид.

– Сколько можно, открывай, – долбили костылями в дверь общего туалета.

Вернее, долбили молча, разговаривать никто не мог. Но так я понимал раздраженную долбежку.

… Днем также не удалось подремать. Буянил мужчина лет 65. Сестры хотели сделать ему капельницу – он дрался, рычал, плевался. Пытался ударить сестру, дергал негнущимися руками. Они крепко привязали его руки бинтами к боковым спинкам кровати. Но он так бешено выгибал тело, что медики плюнули и ушли, не отвязав бинты.

Успокоила его только дочь. Больные жестами показали, что произошло с ее отцом. Она бегала по отделению, упрашивая медперсонал все-таки сделать процедуру.

Старикашка и впрямь был беспокойный. Он оказался моим соседом, и его худые, костлявые ноги ночью нередко оказывались на моей постели. Несмотря на высокие боковые спинки на каждой кровати. Я раздраженно, сам еле двигая руками после инсульта, брезгливо брал его за ноги, однажды лежавшие даже на моем животе, и скидывал их. За ночь это повторялось не раз. Мужик крутился на своей кровати, как стрелка компаса, потерявшая ориентир.

На рассвете приходили нянечки и меняли всем памперсы. Старикашке это делала в основном его 25-летняя красавица дочь. Она раздевала его догола и протирала влажными салфетками и пенкой. Пах, ноги, каждый пальчик на ступне. Бережно переворачивала на живот и протирала спину, шею. Сажала его, подбив подушки под спину, и кормила с ложечки… Затем пыталась усадить на специальный санитарный стул. Старик падал и падал, но она вновь и вновь усаживала его. Теребила старого, а он смотрел на нее страдальческими, все понимающими глазами… Усадить отца удалось примерно на третью неделю. Он сидел на стуле! Сам, без помощи!!! И победа эта была для них важнее Победы 9 Мая.

Вскоре его выписали домой. Молодые санитары переложили деревянное негнущееся тело с постели на носилки, чтобы отнести к такси. Дочь, я слышал, все приговаривала: “Папочка, скоро лето. Мы будем много ходить вокруг дома. Ты обязательно снова встанешь на ноги”. По щекам лежащего старика текли слезы. Это был уже его 4-й инсульт.

Я верю, да что там – вижу, как они вдвоем сейчас ходят по траве вокруг дома.

Приметы смерти

На освободившееся место привезли 45-летнего мужика. Инсульт трахнул его вчера, прикатили прямо из реанимации. Не разговаривает, не двигается. Глаза насмерть перепуганные, но живые. Всем своим существом выражает покорность. Как собака, которую шуганули. У изголовья кровати толпа молчаливых родственников, о чем-то иногда шепчутся.

К вечеру новенький захрипел, закатил глаза. Стал дышать часто-часто. Замельтешили медсестры, прикатили пылесос для вентиляции легких, залезли пальцами в рот. Резиновыми перчатками вытянули язык, стали прокачивать воздух. Не помогло. Полезли опять в рот, протирали салфетками, смачивали гортань. Не помогло. Все тело начало мелко дрожать. Появился врач в зеленом халате из реанимации, о чем-то пошептались с дежурным врачом. Больного трясло уже, как раскаленный пулемет. Вскоре его увезли на носилках – то ли в реанимацию, то ли в морг.

Эти горестные картины очень на нервы действуют, серьезно. Плотно приседают на мозг. Вообразите, ковыляю к лифту, навстречу везут старуху, накрытую с головой простыней. В морг. Или – начал понемногу ходить, жена настояла, чтобы пошли в храм на территории больницы. Подходим. У двери церкви – Господи, твоя воля! – стоит огромная крышка гроба. Входим внутрь – гроб. Скоро отпевание. Внутри ни души. Гробовая тишина. Пока жена ставила свечки за здравие, я завороженно смотрел на гроб. Вспотел от страха, как проститутка в церкви. Выйдя из храма, еще долго сидел чуть жив на лавочке.

Вернулся в отделение. В коридоре пронзительный, как вой сирены, визг: “Куда вперед ногами, ироды! Рано мне на тот свет”.

Молодые санитары пытались на каталке ввезти в палату мужика вперед ногами, как покойника. Лихо развернулись после визга и завезли головой.

Это был Николай Степанович, скандальный мужик из 407-й палаты. Он постоянно учил всех, как жить. Ругался с сестрами, заставляя их убирать из коридора капельницы, стоящие вдоль стен, как виселицы. Мол, на нервы действует. Такие люди всегда стремятся быть главными: если на свадьбе, то только женихом, если на похоронах, то только покойником.

На нервы действовала и наглядная агитация. По всему отделению были развешены цветные картинки с искалеченным мозгом, пораженным инсультом. Надо отдать должное – рукой мастера водило настоящее вдохновение и подлинная любовь к предмету. Картинки были настолько живые и пугающие, что хотелось отрубить художнику руку. Если бы я мог, чесслово, сделал бы это. Завершал галерею огромный жизнерадостный плакат у дверей ординаторской. На нем было крупно написано: “В первые сутки после инсульта умирает 20% пациентов. В течение трех последующих суток – 30%. Остальные 30% умирают в течение первого года”.

Я быстро прикинул в голове – шансы выжить были только у 20%. Мне стало плохо, я стал тяжело сползать на диванчик. Из ординаторской вышел врач. “Что с вами?” Я, обессилев, ватной рукой потыкал в плакат. “Ну, это не для вас написано, – улыбается врач снисходительной улыбкой, как взрослый ребенку. – Вы первый, кто это прочитал из пациентов. Успокойтесь. Это для родственников”…

Медицинские ошибки

Медики, теперь я знаю, стараются ничего не принимать близко к сердцу. Если принимать, никакого сердца не хватит. Сделала мне как-то сестра по ошибке укол.

– Ничего, ничего. Витаминчик, – бормотала она со скошенными от вранья глазами.

А после “витаминчика”, на минуточку, у меня начался жар и я чуть не подох.

На другой день, к примеру, стали качать кровь из вены. И тоже по ошибке. Утром прибежала, как бешеная, медсестра в столовую: “Благодаров, не завтракайте, вам кровь сдавать”. Вытащила из-за стола, потащила в процедурную. А у меня уже столько крови выпили на всякие анализы, что ее хватило бы всем кровососущим всего земного шара. Но ничего, опять усиленно качают. Приходит старшая медсестра. “А этот что тут делает?” – на меня. “Кровь из вены берем”, – отвечают. “Не надо, это у Богдасаровой надо было брать”.

Мне становится дурно. “Больному плохо, он белый”, – последнее, что слышу, и теряю сознание.

Затем ощущаю суету вокруг, нашатырь под носом. “Как так можно? Воду, что ли, качаете из меня? У меня запасной крови нет”, – вдруг слышу я собственный голос. Окончательно очнулся от того, что кто-то хлещет меня по щекам.

Право, не худо бы и повнимательней относиться к нам, убогим (значит, близким к Богу). А то доходило до анекдотов. Но анекдоты смешны, когда их рассказывают. Когда их переживают – это трагедия. У меня плохие, тонкие вены. Сестрам приходилось повозиться, пока поставят капельницу. Особенно мучила Наташа. Пока удачно воткнет иголку в вену, всю руку истыкает, огромные синяки потом. Как у наркомана. И рука болит. С ужасом ждал – только бы не ее смена.

Наконец, однажды, устав бороться с моими венами, она заявляет:

– Да ну тебя. У тебя вены плохие.

Бросила, не сделав, капельницу и ушла – обиделась. Я полежал-полежал, решил действовать самостоятельно. Как говорится, “будем сами дуть в свои паруса”. Нашел другую медсестру, уговорил воткнуть. Наташа приходит через полчаса: “А-а-а! Тебе уже сделали”. Обиделась окончательно, хлопнула дверью и опять ушла.

Так и пролежал с воткнутой в вену иголкой, хотя капельница давно кончилась. Боялся срывать пластыри. Опасался, воздух из пустой капельницы попадет в вену, ее раздует. Такие случаи были. Я, кстати, и раньше был не самым веселым человеком на планете, а после больничных чудес и вовсе раскис. Настроение поддерживала только логопед, красивая молодая дама. Часами бубнил с ней скороговорки: “Четыре маленьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж чрезвычайно чисто через черточку…” “Ехал грека через реку…”.

– Сережа, “р” не глотайте, старайтесь раскатисто – чер-р-р-ртенка, – сердилась логопед.

У меня не получалось. Я бубнил вновь и вновь – “четыле челтенка”. Благо, в палате лежали “овощи”, им было все равно на мой бубнеж.

Был, правда, один больной – крепко свинченный, сухой старик. Он не походил на тех стариков, которые кажутся заспиртованными. Он был полон жизни. За окном темень, 4 утра, а он уже бешено крутит в воздухе “велосипед”, лежа на кровати, высоко задрав костлявые ноги с пергаментной кожей и пигментными пятнами.

– Ну влип, ну попал к дуракам. Придурки кругом, – говорил он, не стесняясь, прохаживаясь между кроватями и по-куриному окуная голову в плечи.

Я искал с ним дружбы, слушал его болтовню. Все-таки единственный нормальный. Пока он не выдал себя с головой. Которая оказалась тоже чокнутой.

– Сколько будет 100 минус 50? – как-то спросил его психиатр на утреннем обходе.

– 96, – не задумываясь ответил бойкий старик.

– А какое сейчас время года? – не отставал врач.

– Лето, – уверенно отвечал дед, глядя в окно на сугробы.