У сухорукова был инфаркт

Несчастная любовь довела Виктора до инфаркта

Невероятно обаятельный и безумно талантливый Виктор СУХОРУКОВ отметил 60-летний юбилей. К незаметно подкравшемуся пенсионному возрасту актер относится с юмором. Говорит, что душевно и физически своих лет не ощущает, а впереди еще много интересного. В своих интервью Виктор Иванович совершенно искренен. Но, может быть, о чем-то юбиляр стесняется рассказывать? «Экспресс газета» попросила Юрия СТОЯНОВА и Татьяну ДОГИЛЕВУ – однокурсников Сухорукова по ГИТИСу и его хороших друзей – поделиться своими ощущениями от общения с замечательным артистом. Они с радостью согласились.

– Я не только учился вместе с Витей, но и целый год делил с ним одну комнату в общаге, – вспоминает «горожанин» Юрий Стоянов. – Сухоруков оказался старше меня и других наших однокурсников на шесть лет, но никогда не вел себя как старшеклассник с первоклашками. Ему можно было поплакаться в жилетку. Витя – кладбище разбитых сердец нашего курса. Он умел хранить любовные секреты, в которые его посвящали девчонки, стал для них лучшей подружкой.

По словам Юрия, он никогда не забудет, как дурачился вместе с Сухоруковым и Догилевой в перерывах между лекциями.

– Во время большой перемены мы закрывались в репетиционном зале и проигрывали страницы советской истории. Ставили кого-нибудь на шухер, а сами занимались запретными по тем временам вещами. Витя изображал Ленина, Таня – Крупскую, а я – Керенского.

Например, во время одной из подобных импровизаций Сухоруков, войдя в образ Ильича, увлек под одеяло Догилеву и делал вид, что домогается ее, шаря руками по аппетитным формам.

– Я хочу тебя, Наденька! – наигранно картавил он. – Если сейчас же не отдашься, взятие Зимнего провалится! Я так загадал.

В это время появлялся «Керенский», который умолял одолжить ему чулки и лифчик. Ведь существует байка, как тот в 1917 году бежал из Зимнего дворца в женском наряде.

Словом, если бы друзей застукали за этим занятием, их вполне могли отчислить.

Дошел до дна

– Я сразу поняла, что Сухоруков – неординарная личность, – поделилась Татьяна Догилева. – Он был пропитан потрясающей внутренней целеустремленностью. Помню, на занятиях танцами никто из девчонок не хотел становиться с ним в пару. Мол, неказистый, да и лысинка пробивается. Тогда я сама вызвалась стать его партнершей. И не прогадала! Хотя поначалу Витя стеснялся делать плие (приседание на одной или двух ногах во время пляски. – Г. У.), но быстро раскрепостился. В результате уже скоро оказалось, что из наших мальчишек Сухоруков двигается лучше всех.

Догилева вспомнила, что в конце учебы студенты передавали друг другу тетрадку, так называемую анкету. Один из вопросов там был о лучшем ученике на курсе. Практически все назвали Сухорукова.

Получив диплом ГИТИСа, наш герой отправился на долгие поиски своего места в искусстве. Работал в питерском Театре комедии у прогрессивного Петра Фоменко. Но едва режиссер ушел из театра, Виктор стал крепко выпивать и в итоге вылетел по статье без права устройства на работу по профессии в течение полугода. Тогда Сухоруков бедствовал, бродяжничал, отчаянно хватаясь за любой заработок. Перебивался посудомойщиком, грузчиком, хлеборезом.

– Честно скажу, я думала, что он не выберется, – вздыхает Догилева. – Ведь тогда Витя дошел до дна. Он мне часто названивал и рыдал в трубку. Было невыносимо трудно с ним, зависимым от бутылки, разговаривать. Понимала: он гибнет, а как помочь – не знала. Но жгучая любовь к профессии пересилила. Витя стал подниматься и постепенно дорос до блестящего и известного актера.

– Если опустить вопрос, отчего Виктор начал пить, то встает другой – для чего бросил, – говорит Юрий Стоянов. – В тот момент помогли люди не из театра, а из кино. Режиссер Алексей Балабанов и актер Сергей Бодров дали ему шанс.

В самом деле, после выхода на экраны фильма «Брат» Сухоруков проснулся звездой. И с тех пор бросил не только пить, но и курить.

– Увы, Вите не дано было обзавестись семьей, – продолжает Догилева. – Он постоянно рассказывал о сестре, племяннике, о которых трепетно заботится. Не знаю, каким бы он был отцом… А еще он с юности был влюблен в Татьяну Доронину. Не раз стоял под окнами ее дома, а однажды решился открыть ей свои чувства.

Говорят, Татьяна Васильевна не восприняла всерьез признание Сухорукова и отправила восвояси, чем очень обидела.

– Из-за сильных душевных мук несколько лет назад у Вити случился инфаркт, – переживает за друга Догилева.

– Сухоруков не декларирует свою холостяцкую идею, – считает Стоянов. – Просто так сложилась жизнь. Наверное, причина его одиночества спрятана в глубокой молодости, и тогда, как сказал Гете, «мир раскололся пополам, и трещина прошла через сердце поэта». Я не люблю заглядывать в трещины. Знаю, женщины Витю обожали и обожают. Я счастлив, что у меня есть такой товарищ и что у нас есть общее прошлое, настоящее и, надеюсь, будущее!

СЛОВО ЮБИЛЯРУ

– 60 – это всего лишь цифра в паспорте. Я иронично отношусь к юбилеям, – признался Виктор Сухоруков. – Если ощущать себя человеком природы, то понятия «пенсионный возраст» для тебя просто не существует. После инфаркта на меня накинулись врачи: сидите, ползите, не ешьте, не пейте, не спите. Да пошли вы к чертовой матери! Я как птенец стою, смотрю, затем потихоньку выбираюсь из этого тесного круга – и бегом от них. Помирать – так на лету, на скорости!

Не так давно эпатажные «заявления о гениальности» подтверждены официально: Сухорукову присвоено звание народного артиста России. «Высшая точка», как он сам определяет.

«Мог умереть от цирроза»

О присвоении звания нынешний столичный житель Сухоруков узнал из телефонного звонка друзей из Петербурга. Буквально через день дела привели актера в наш город, где и начинался творческий путь. Нашей газете актер дал первое интервью в качестве народного.

…Интересно, что и самое первое в жизни интервью никому еще не известный Сухоруков дал в Петербурге автору этих строк. Было это в 1990 году, когда актер снялся в картине Юрия Мамина «Бакенбарды» и пришел в ленфильмовскую многотиражку. Уже тогда интервью называлось эпатажно: «Мое дело в шляпе!» Сухоруков с удовольствием замечает, что с тех пор судьба давала много поводов это повторить.

— Сейчас у меня возник в Питере необычный проект, — рассказывает актер. — Звонит мне в Москву некий Анатолий Григорьев: «Виктор Иванович, у меня был отец — поэт Геннадий Григорьев. В прошлом году он умер, оставил огромное количество стихов. Он вас знал, и я хочу, чтобы вы эти стихи записали на диск».

Геннадия Григорьева я поначалу не вспомнил, но залюбопытствовал, по.просил прислать сборник. Стихи мне понравились до слез, я был потрясен: Григорьев описывает те же тропки, по которым я сам шлындрал, сюжеты и сценки жизни, которые я сам наблюдал. И даже ирония в стихе сродни моей. Я даже догадался, от чего он умер — алкоголизм, цирроз… Сын диагноз подтвердил.

Приезжаю в Питер, мне показывают фото поэта — да, я его знаю! Даже случай вспомнил, когда с Геной Григорьевым и с драматургом Сергеем Носовым мы пили портвейн в Летнем саду и, извините, справляли малую нужду в Лебяжью канавку.

…За один день я записал сборник — настолько был вдохновлен, одержим и счастлив. А на следующий, единым духом — поэму «День «Зенита»», хоть длится она целых 35 минут, это настоящий радиоспектакль. Такая в ней любовь к футболу, к «Зениту», к Ленинграду!

— Ты ведь и сам поэт, как сейчас пишется?

— Сейчас — редко. Удивительное дело: когда тревожно живешь, пишется намного интереснее. Разбередил мне душу Григорьев! Вспомнились времена котельных, кухонь, портвейна, и захотелось найти им определение. Вот принято говорить «эпоха безвременья», но что это значит? Это значит, что мы не принадлежали ни к какой странице истории, завалились в переплет, а там, извините, живут только жучки… Так и сформулировал: «Мы — дети переплета».

— Многие из «переплета» не выбрались, а как тебе удалось?

— В один прекрасный день посмотрел на небо своими рыжими очами, услышал Голос, и стало мне стыдно… Ведь я до того уже допился, что кровью харкал и в сандалиях в январе по Невскому бегал, последний свитер цыганам продавал… Мог бы, как Григорьев, от цирроза печени скончаться, и плыл бы мой труп по Фонтанке. Когда вспоминаю те годы, самому не верится: да это неправда, это невыносимо! Но — было. И если мне делают замечания, что слишком часто вспоминаю о пьянке, отвечаю: «Ребята, ну если меня спрашивают, значит, это не мне надо, а им. Может, хотят разгадать тайну спасения, вот я и делюсь». Хотя сам до конца тайну не разгадал, и для меня — удивление сплошное. В последнее время стал использовать слово «реинкарнация» — тот Сухоруков улетел, сгорел, а плоть — омоложенная, отреставрированная — осталась, и в ней живет другой человек.

«Я не абордажник»

— Как тебе, уроженецу Орехова-Зуева, удалось «победить» Москву, потом Ленинград и вновь Москву? Уникальный случай!

— Инфаркт, который со мной случился, может, это и есть цена «побед», хотя я считаю, что это просто предупреждение: сядь и отдохни.

…Первый раз я брал Москву в 12 лет, когда прочел объявление в газете, что «Мосфильм» приглашает детей на пробы в картину «Наш дом». Украл у мамки 25 копеек и приехал. Только подошел к толпе страждущих, как взрослый дядя сказал: «Ты и ты — за мной, все остальные — свободны». И я оказался в числе свободных — шел и обливал слезами ограду студии.

Поступая в ГИТИС, срезался на первом же туре. Отслужил в армии, отработал электриком и через четыре года поступил к тому же самому мастеру, хотя было 116 человек на место. При этом сочинение написал на кол: Онегина чистоплюем и подлецом обозвал — за то, что он, сукин сын, Ларину бросил. Мой мастер упросил преподавателей, чтобы исправили на тройку: «Сухоруков мне нужен, он либо ненормальный, либо гениальный».

Когда окончил институт, приехал в Ленинград за Петром Фоменко, который был назначен главным режиссером Театра Комедии. Играл много, но и пил много. Питер оказался для меня городом тяжелым, смурным. Было ощущение, что перспектив никаких, хотя именно здесь я стал известным благодаря картинам «Брат» и «Брат-2», в Питере пять лет назад я получил звание заслуженного.

И все-таки тянуло в Москву. Но в этот раз я ее не штурмовал, а успел вскочить в последний вагон: только купил квартиру, как цены взлетели до небес. А мне словно кто-то подсказывал: «Спеши, завтра будет поздно».

…Я не беру города, я не революционер, не баррикадник, не абордажник. Я прошусь, влюбляюсь, пытаюсь соответствовать, а этот мир — Петербург, Москва — говорит, хочет он меня или нет. И друзья имеются в обоих городах, хотя в столице расстояния настолько изматывающие, что даже не до звонков. У столичной суеты ноги опухшие. Друзей же я определяю так: это люди, которые оставили в твоей жизни добрый след. Такие поступки не забываются, а пульсируют в памяти.

Избранники игры

— Почему люди тянутся к артистам?

— Формулирую впервые! Вот почему люди ждут прихода комет, смотрят на небо, в отражение воды? Человеку нужна диковина, актер — из этой серии. Не каждый может подняться на стул на полметра над землей, что-то сказать огромной аудитории и при этом не покраснеть. Этот человек ненормальный? Или его Бог поцеловал? Есть еще одно слово — избранник, точнее — избранник игры, для игры. Поэтому я сам себя называю клоуном, или — болваном для искусства: у меня бритая голова, нет ни бороды, ни усов, я как заготовка для образа. Другие за это «величают» меня серой мышью или юродивым. Но когда зрители мне улыбаются — это «моя» улыбка, она адресована не актеру вообще, а — Сухорукову.

И мне хочется сказать: «Люди, я вас люблю, ради вас существую». А как по-другому? Хоть в этом должен оставаться идеал.

— А что в жизни Сухорукова не идеально?

— Всегда мечтал быть театральным актером, а получилось, что никому не принадлежу — трудовая книжка на руках, работаю по контрактам. Театр обожаю, всегда утверждал, что это — дом, а кино — дача. Но меня знают по кино. Спектакль я играю только один — «Игроки» у Олега Меньшикова, кстати, в мае привезем в Питер. Хотелось бы яркой новой роли, а в старье не полезу. Вот Галина Волчек позвала ввестись в спектакль-долгожитель: «Это наш золотой фонд», на что я дерзко ответил: «Так ведь ваш, а не мой».

…Современный театр — он не умный, не просвещенный, не светлый. Это театр суеты, базара, низкой грамотности. Говорят, театру денег не хватает, или — драматургия слабая. А мне кажется, режиссерская гвардия зачахла, нет инфарктных, одержимых, которые выкуривают по пять пачек папирос и все 24 часа — в творчестве. Сейчас примитив выдают за новое слово.

— Какое «новое слово» ждать от Сухорукова?

— Снялся в русской классике, в фильме Глеба Панфилова «Без вины виноватые» по Островскому и в «Пассажирке» Станислава Говорухина по Станюковичу. От сомнительных предложений отказываюсь — надо быть ответственным перед зрителем, а наш брат актер думает: пипл схавает. Не схавает, а подвергнет тебя презрению и забвению, что для актера — сущий яд. Поэтому на сегодняшний день отдыхаю, репетирую пенсию (смеется). И все равно считаю — мое дело в шляпе!

Смотрите также:

• Геннадий Смирнов: «Меня любят малолетки» →
• Юрий Мамин: “Моя победа – смешной фильм” →
• Виктор СУХОРУКОВ: →

Сегодня на экраны выходит новый фильм Станислава Говорухина «Пассажирка», где роль капитана играет Виктор Сухоруков. Корреспондент «Труда-7» задал Виктору Ивановичу несколько вопросов

– Какие впечатления от премьеры?

– Великолепные. Честная, непохабная история, которая красиво оформлена, в ней есть великолепный сюжет. История эта может быть и поучительной, и развлекательной.

– Роль капитана вы выбрали сами, любите командовать?

– Открою секрет: там есть сцена, ради которой, может, я и взялся за капитана. Капитан — это руководитель. Он должен держать дистанцию. При этом он тоже влюбился в пассажирку. И в финале мы видим, как капитан умоляет ее ответить ему взаимностью. Этот перевертыш заинтересовал меня, и я согласился играть. А командовать легко.

– Вы говорили, что Петербург принял вас, но не полюбил. Поэтому вернулись в Москву?

– Уже девятый год в Москве я проживаю как один день. Когда я понял, что девятый год чувствую себя дома, я испугался, потому что мне хочется жить тут как можно дольше. Но чем больше лет позади, тем меньше остается впереди. Может быть, это детское, эгоистическое желание быть вечным, но Москва настолько мне люба, что я живу год за два. Не в минус, а в плюс. В Петербурге я прожил 25 лет неприкаянно и сыро. Никакого инфаркта не было. Запои были, а инфаркта — нет. Приехал в Москву, и вдруг инфаркт. Откуда он?

– От переизбытка чувств?

– Причем от переизбытка позитива, а не негатива. От переизбытка эмоций, скоростей я даже в метро бегал по эскалаторам вверх и вниз, и дыхалка меня не подводила. Однако всегда надо помнить, сколько тебе лет, и понимать, какие ритмы подходят твоему организму. Помнить, чтобы не умирать. Потому что я хочу многое сделать и увековечить себя. Хочется быть на том свете и слышать: «Ой, жалко, Витьки-то Сухорукова нету», «А вот Витька бы Сухоруков сказал…», «А вы помните, Виктор Иваныч-то…» А я сижу, свесив ножки с облака, и подслушиваю легенды о себе. Это и есть бессмертие.

– До сих пор ездите в метро?

– Да, так удобнее. Пробки — это проклятье. Когда я зажат в железе, я заболеваю.

– Видимо, самым ужасным наказанием для вас была бы тюрьма.

-Если я вдруг попаду в неприятность и мне будет грозить тюрьма, я не доеду.

– Вас довезут.

– Нет, я сделаю все для того, чтобы туда не попасть. Вплоть до самоубийства.

– Может, одиночество страшнее?

– Нет, одиночество — вещь прекрасная. Надо только его слышать и чувствовать. А еще понимать, что это одиночество. И из него высекать пользу, выгоду. Мне комфортно в одиноком существовании.

– А как же наследники, которые продолжат ваше дело?

– А что я им дам? Сберкнижку, пиджаки?

– Опыт.

– Это бред. Если вы будете врачом, родите сына, которого будет тошнить от крови, что вы ему передадите? Заразные скальпели? Дело не в этом. Если нет наследников, это не трагедия. Мне есть кому оставить и передать опыт. Только он им не нужен, они его не берут. У меня есть племянник Иван, он гордится мной. Но когда я ему сказал: «Я могу устроить тебя в театральный институт», — он ответил: «Что я, дурак?!»

– Чем же увлекается Иван?

– Ване двадцатый год, он учится в университете на экономическом факультете.

– А его мама Галина?

– Сестра у меня портниха и хозяйство ведет. Сейчас дачный сезон вместе с ней закрыли (улыбается). Все вместе и живем. Праздники дружно справляем.

– В Питере у вас был непростой этап в жизни.

– Я вот было хотел ехидно ухмыльнуться. Так и напиши. Потому что уже новое поколение интересуется пьянством Сухорукова. Была одна проблема: я пил, и меня за это не любили.

– Так я о другом. Как вы обрели любовь к жизни? Я знаю, что у вас была своя секретная методика.

– Не методика, это было состояние души и тела, когда уже все было потеряно: нет работы, друзей. Когда ты настолько один, что даже светофоры тебя не замечают. У меня не было ни копейки денег, нечего было курить, некуда было идти, мне хотелось есть. Словом, неприкаянность. Мне казалось, что люди идут мимо меня, сквозь меня, никто меня не замечает. Потом я понял, что могу делать с ними все что угодно, образно говоря. И мне захотелось обрести себя.

– Из Москвы в Питер ездите на поезде?

– Да. Очень люблю поезда. Друзья меня спрашивают, чего ты на самолете не летаешь? Я говорю, не люблю — там проверки, ремни заставляют снимать, щупают, смотрят. В поезд сел — спокойно, красота, почитать можно. Поезда у нас хорошие ходят.

– От таких поездок не растеряли любовь к людям?

– В электричке появляется глубокая печаль оттого, что мы становимся друг другу чужими, отдаляемся. Невнимание к ближнему — это норма. Есть ощущение центрифуги, которая нас разматывает в разные стороны.

– В каких сферах еще хотели бы проявить себя?

– Сапожник должен чинить обувь, пирожник должен печь, парикмахер — стричь, а я актер. Я не встану на коньки и не буду называть себя фигуристом. Когда спортсмены, снявшись в сериале, добавляют к фамилии «актер», я этого не понимаю и не могу себе позволить. Я тоже прыгаю через лужи после дождя, но при этом не называю себя прыгуном в длину. Каждый должен заниматься своим делом. Я не хочу быть хирургом, летчиком, парашютистом. Я еще не наигрался, не наелся профессией, о которой мечтал, ради которой живу, ради которой поступил в институт с конкурсом 116 человек на место. Я накопил столько опыта, что мне хочется отдавать, отдавать и отдавать. Стихи пишу, но никогда не назову себя поэтом, потому что это будет профанация.

– После инфаркта переоценка ценностей произошла? Не думали о том, что пора бы успокоиться?

– Была, но недолго. Я быстро вернулся к себе. Пытался выработать в себе философию поведения на другом уровне — с больным сердцем. Не получилось. Я понял, что мне это скучно, медлительно, отвратно. Лучше я умру на ходу, но вернусь к прежнему Сухорукову. Мне так счастливо.

– Родители могут вами гордиться, как считаете?

– Думаю, они на том свете давно мной гордятся. Причем гордятся не только мной, но и собой, потому что они не верили. Не знали той жизни, которой я живу сейчас. Они умерли молодыми еще в Советском Союзе. Я сегодня старше мамы, и через два года я буду в возрасте отца. Думаю, сейчас они сквозь слезы улыбаются. Мы с сестрой живем, как им и не мечталось. У нас есть и огород, и дом, и машина. И мы живем без долгов, что их преследовало постоянно.

– Еще и в огороде копаетесь?

– Да, но в это мало кто верит. Даже соседи удивляются, когда видят меня в огороде. Я специально не бреюсь, не переодеваюсь и фотографируюсь. А соседи потом показывают друзьям и говорят: вот смотрите, Сухоруков весь в навозе трудится, копает, выращивает свеклу. Мне это нравится.

– Чувствуете себя любимым?

– Не всегда. Но у меня нет претензий. Это все очень индивидуально, как повезет. Отвечу странно: есть такое существо, как женщина. Оно красивое. Но почему одно такое существо стоит на трассе и занимается проституцией за 20 копеек, а другое существо все в шоколаде? Фарт. Так и с любовью — как повезет. Ее купить, поделить, раздать невозможно. Хочется, чтобы больше любили, ну и что?

– Вам в жизни повезло?

– У меня позднее счастье. Я торжествую в профессии и биографии. Но любви не хватало всегда.