Лео бокерия о инфарктах

— Лео Антонович, вы прошли в медицине колоссальный путь. Почему вы решили стать врачом?

— Мама в 38 лет осталась вдовой, нас было трое, я самый младший. В школе был круглым отличником, но понимания того, куда я пойду учиться, у меня не было. Старшая сестра заканчивала медицинский институт и очень хотела, чтобы я тоже стал врачом, и непременно хирургом. Все родители в Грузии и тогда, и сейчас мечтают, чтобы их дети стали врачами, поэтому тоже решил попробовать. Первый раз не поступил, пошёл работать на строительство чаеразвесочной фабрики. На следующий год поехал в Москву и поступил в 1-й Московский медицинский институт имени Сеченова, с которым в итоге оказалась связана вся моя жизнь. 

— А почему вы выбрали кардиохирургию?

— На четвёртом курсе как-то встретились с однокурсником Борей Гельфандом, будущим академиком. Он был старостой кружка на кафедре оперативной хирургии и топографической анатомии и решил перейти в другой научный кружок. Его согласились отпустить, если он приведёт замену. И вот он встречает меня и говорит: «А что ты не занимаешься научной работой? Вот мы делаем эксперименты на собаках: останавливаем сердце, делаем пробные операции, а потом снова сердце заводим». Тогда все эксперименты делались на собаках. Меня, конечно, это безумно заинтересовало, и в итоге я заменил Борю в кружке. Это была кафедра оперативной хирургии и топографической анатомии, которой руководил ректор института академик Владимир Васильевич Кованов.

 — Это и стало для вас судьбоносным моментом?

 — Да, сразу после окончания института меня распределили в аспирантуру, где я продолжал своё исследование по новому методу защиты организма при остановке кровообращения — гипербарической оксигенации. На защите диссертации одним из оппонентов был Владимир Иванович Бураковский, который за год до этого стал директором Института сердечно-сосудистой хирургии им. А.Н. Бакулева. Он совместно с ещё одним учеником Владимира Васильевича Кованова Борисом Алексеевичем Константиновым как раз открыл у себя отделение для детей до трёх лет с пороками сердцами, аналогов которому в то время ещё нигде не было. Смертность от пороков сердца в этом возрасте была очень высокая. 

Бураковский понял, что метод, который я предлагал, может стать спасением для детей с врождёнными пороками синего типа, у которых губки фиолетовые, пальчики с синюхой. Если их оперировать в барооперационной (специальная операционная с повышенным давлением кислорода. — RT), под повышенным давлением, кислород у них нормализуется, и они смогут перенести операцию. А после вмешательства у них уже всё, как у нормальных детей. Прочитав диссертацию, он мне позвонил сам и предложил сразу после аспирантуры перейти на работу в его институт. Для меня это была большая радость, ведь мы все хотели после теоретической кафедры работать хирургами в практической медицине.

— Как прошёл этот переход у вас?

— В 1968 году, после успешной защиты кандидатской диссертации, я стал сотрудником института. Но оперировать мне тогда давали очень мало. И я собирался уходить из института, о чём неоднократно говорил директору. И тогда Бураковский сказал: «Найди ещё какую-то новую тему, я тебе открою отделение — и оперируй сколько хочешь». Так я снова засел в медицинской библиотеке и нашёл тему: жизнеугрожающие тахиаритмии.

Это когда по разным причинам сердце начинает сокращаться с частотой 150—250 ударов в минуту. В то время всего в двух клиниках в мире с хорошим эффектом оперировали больных с таким недугом: так называемые наджелудочковые тахикардии практиковали в медицинском центре Дюкского университета в США, а желудочковые тахикардии — в клинике Питье-Сальпетриер в Париже. Владимир Иванович Бураковский оценил перспективность проблемы. Дело в том, что тахикардии, помимо высокой самостоятельной значимости, часто осложняют течение пороков сердца. Чтобы заняться совершенно новой проблемой, надо было оценить ситуацию на месте. Бураковский поехал к министру здравоохранения, великому хирургу Борису Васильевичу Петровскому с просьбой отправить меня в командировку в США. В ноябре 1979 года я побывал в Дюкском центре в Дареме (штат Северная Каролина. — RT), а в июне 1980 года — в клинике Питье-Сальпетриер в Париже. Обе командировки проходили в рамках межгосударственных соглашений по медицине, эффективно действовавших до 1989 года. Как всегда бывает в начале пути, такие операции там в основном делались ещё в эксперименте на собаках. В клинике было проведено буквально несколько операций людям.

Конечно, коллеги не думали, что мы быстро освоим эти сложные электрофизиологические методики. Но всё получилось, и уже в 1980-м операции были поставлены на поток, а в 1986 году за работу по хирургическому лечению жизнеугрожающих тахиаритмий мы получили Государственную премию СССР.

На этот период в Центре им. А.Н. Бакулева уже был самый большой опыт лечения всех видов жизнеугрожающих аритмий, в том числе при сочетании их с пороками сердца у взрослых и детей, а у меня самый большой личный опыт в мире — более 2500 операций.

Далее мы создали несколько отделений по этому направлению. Инновационный вклад нашего коллектива в практическую медицину признан во всём мире. Именно то обстоятельство, что жизнеугрожающие аритмии сопровождают любое заболевание сердца, и дало мне возможность оперировать самую разнообразную патологию этого органа.

В сентябре 1994 года директор института, великий кардиохирург Владимир Иванович Бураковский ушёл из жизни. До этого он долго болел и понимал, что будет лучше, если он сам предложит замену. У него было три заместителя. Бураковский написал письмо Ельцину с просьбой поддержать мою кандидатуру и передал его Евгению Максимовичу Примакову.

— Интересно, что он конкретно ему написал?

— Примаков, передававший письмо через Сергея Александровича Филатова президенту, показал мне это послание после того, как его посмотрел Ельцин. Оно начиналось так: «Глубокоуважаемый Борис Николаевич! Вы, как русский человек, после моей смерти должны назначить директором центра Лео Бокерию». А дальше было написано про меня. Ответ Бориса Николаевича, со слов Евгения Максимовича, был такой: «Я Бокерию не знаю, но, если хочет Владимир Иванович, то я не возражаю».

Почему Бураковский остановился на моей кандидатуре, я не знаю. Возможно, потому что на тот момент я был единственным действительным членом Академии медицинских наук в коллективе. Для меня, как и для всех в институте, безвременный уход из жизни Владимира Ивановича Бураковского был невосполнимой утратой.

Потом мы достроили центр на Рублёвском шоссе, и друг Бураковского,тогда глава правительства академик Примаков, лично открыл институт имени своего друга — НИИ кардиохирургии им. В.И. Бураковского, один их двух институтов Центра сердечно-сосудистой хирургии им. А.Н. Бакулева.

И стали мы самой большой клиникой в мире по объёмам операций на открытом сердце. Ежегодно в центре выполняется более 5 тыс. операций на открытом сердце. И из них более 2,5 тыс. — детям.

Надеюсь, что процесс будет продолжаться. И это станет самым лучшим знаком памяти нашим великим учителям — Бакулеву и Бураковскому.

— Сейчас очень большой спрос на ностальгию по 1990-м. Давайте вспомним историю о том, как вся страна узнала, что такое аортокоронарное шунтирование. Речь идёт об операции на сердце Борису Ельцину в ноябре 1996 года. Та история наверняка не обошла стороной вас.

— Болезнь Бориса Николаевича совпала по времени с первой международной конференцией по истории сердечно-сосудистой хирургии, которая проходила 25—26 сентября 1996 года. Хотелось увековечить память Владимира Ивановича Бураковского с участием самых выдающихся учёных, чтобы они выступили с докладами. В их числе был и Майкл Дебейки. Я еду в аэропорт, чтобы встретить Дебейки, а его нет. Оказалось, что его прямо у трапа самолёта встретил наш главный кардиолог Евгений Иванович Чазов и уже увёз на какую-то консультацию. А доктора Дебейки хорошо знали, потому что он у нас же в институте на Ленинском проспекте оперировал Мстислава Всеволодовича Келдыша — президента Академии наук СССР.

— Вы уже были с ним знакомы?

— Да. Тогда на конференцию только из США приехали семь выдающихся кардиохирургов, в том числе Майкл Дебейки. Также среди гостей был, например, Уолтон Лиллехай, который наравне с Джоном Кирклином по сей день считается отцом-основателем сердечно-сосудистой хирургии. Вечером того же дня вдова Бураковского собрала гостей у себя дома. Дебейки сказал тогда, комментируя консилиум: «Если бы мне, когда я увидел Ельцина, не сказали, что он больной человек, я бы никогда не подумал об этом».

Но коронарография у президента, по его словам, была очень плохая, надо было оперировать.

— Известно, как происходил выбор хирурга?

— Слышал, что обсуждались три кандидатуры. Моим мнением интересовались, и я сказал, что лучше позвать иностранного специалиста, чтобы потом, в случае неблагоприятного исхода, не прокляли врача, который будет оперировать.

Но в итоге оперировать доверили Ренату Сулеймановичу Акчурину. Всё прошло успешно, и Борис Николаевич ещё несколько лет продолжал работать. Через три года после операции он вручал мне орден, и, как я помню, выглядел хорошо.

— Какова в итоге была роль Дебейки?

— Во время операции, с его слов, он находился в соседней комнате и наблюдал за всем на мониторе. Как говорится, на всякий случай.

— Вы оперируете детей. Нередко тех, которым несколько дней от роду. Как у нас решён вопрос с детской трансплантацией? Зачастую это единственный шанс на спасение.

— У нас детьми считаются до 18 лет. По-моему, был случай, когда 12- или 13-летнему ребёнку пересадили сердце взрослого. Это не указано особо в специальной литературе. 

Проблема в том, что в 1992 году, когда прописывали правила констатации смерти головного мозга, в числе составителей, насколько я знаю, не было кардиохирургов.

В трансплантологии, что бы ни говорилось, всё-таки главное — это пересадка сердца, потому что все остальные органы более терпимы к отсутствию кислорода. И долгие годы нам ничего не удавалось сделать в этом отношении. Несмотря на то что был даже такой период, когда я мальчику пересадил искусственный желудочек сердца под гарантию того, что через три-четыре месяца мы сможем ему сделать трансплантацию всего сердца. И министр сказала тогда, что вот-вот разрешат делать детскую трансплантацию. В итоге не разрешили, и этому ребёнку пришлось сделать трансплантацию сердца в другой стране. Для этого был выделен специальный самолёт со всем, что необходимо. К счастью, всё обошлось.

— То есть только один шанс — операция за рубежом?

— Сейчас за границей полный запрет на пересадку сердца иностранцам. Потому что своим гражданам везде не хватает донорских органов, включая США, Германию, Испанию, Италию и другие. 

Тому мальчику, которого оперировали в Италии, пересадили сердце ребёнка, который попал в тяжёлое ДТП, находясь в машине с родителями. Никаких шансов спасти ребёнка не было, но сердце хорошо функционировало. И когда маме-итальянке сказали, что есть ребёнок, который очень нуждается в сердце её малыша, и что её дитя продолжит жизнь таким образом, она дала согласие на забор сердца своего ребёнка. А тот мальчик — наш соотечественник, с пересаженным сердцем живёт здесь, в России, растёт. 

Надо, чтобы общество согласилось с этим.

— Но, помимо морально-этического аспекта, есть ведь и опасность криминализации. Наверное, ещё этого боятся, особенно в отношении детей?

— Нет. Такие операции можно делать в России в очень небольшом числе клиник. Там настолько всё прозрачно, в процессе участвует такое количество людей, что без утечки информации там никак не обойтись. Я много раз с этим сталкивался. И вопросы сразу уходили. Привозят человека. Сначала в приёмном отделении осматривают и ставят диагноз. Всё задокументировано. Есть явные признаки мозговой смерти, несовместимой с жизнью. Дальше собирается консилиум, который принимает решение. Затем это согласовывается с родственниками. Если родственников невозможно найти, это согласовывается с надзорными органами.

После этого составляется протокол и изымаются органы: сердце, печень, почки, лёгкие. То есть одновременно оживают три-четыре человека, а то и пять. Забор органов можно делать только в конкретных больницах, где имеется полное оборудование, где работает соответствующий штат. Так что истории про «чёрных трансплантологов» — это всё выдумки.

Это как раз для того, чтобы тормозить развитие нашей медицины.

— Вы работаете, несмотря на бушующий в Москве коронавирус. Не можете самоизолироваться, так как должны оперировать?

— Конечно. Сердечно-сосудистые заболевания у нас в стране уносят ежегодно 56,4% от общего числа умерших. Это сотни тысяч человек.

Никто не отменил инфаркт миокарда, острые приступы у новорождённых, которые требуют экстренной операции.

Есть неотложные плановые операции у больных с двумя-тремя поражёнными клапанами.

— Кстати, после ухода с поста директора Центра им. А.Н. Бакулева в конце прошлого года вы стали его президентом. Какие у вас обязанности?

— Первое, и это самое главное, — я продолжаю делать по несколько операций в день. Как уходил в 07:45 в операционную, так и ухожу. Сегодня поток больных резко уменьшился, поэтому сейчас у меня примерно по две операции в день. Много лет назад я создал отделение, которое делает 850 операций в год на остановленном сердце. Это больше, чем любая другая федеральная клиника в Москве.

У меня появилось больше возможностей делать обходы в отделении, заниматься аспирантами, ординаторами. А с точки зрения реальных административных функций, конечно, у президента по факту их нет. Вопрос моей отставки тогда решился по возрастному принципу.

— У вас самого покидать должность желания не было?

— Не было. Ещё и реализовалось это как-то неэтично. Говорю об этом впервые. За пять дней до окончания контракта закрыли мою подпись в банке. Об этом в институте никто не знал, даже бухгалтерия. Как будто бы я за эти три-четыре дня мог потратить 2,5 млрд рублей, которые были на счету центра. А за два дня до истечения срока — я в этот момент был в операционной — в институт пришла «красная» телеграмма из Минздрава о том, что контракт со мной не продлевается. Я прихожу из операционной — у секретарей глаза на мокром месте. Зашёл в кабинет, а на столе лежит эта телеграмма.

Дальше всё было совсем просто. Приехала министр (Вероника Скворцова. — RT), мы пошли с ней в зал, где была объявлена новая кандидатура.

— Вы же ещё и общественной деятельностью занимаетесь.

— В 2003 году мне позвонил Юрий Леонидович Шевченко, известный кардиохирург, он тогда был министром здравоохранения. Открою и такой семейный секрет: он крёстный отец моих внуков-близнецов. Так вот, он позвонил и сказал: «Мы создаём новую общественную организацию — Лигу здоровья нации. Тебе не отвертеться: ты должен быть президентом». Я попробовал сопротивляться, но бесполезно.

А я такой человек: если за что-то взялся — мне стыдно не сделать, считаю это ниже своего достоинства.

Сегодня Лига здоровья нации — серьёзная площадка, где обсуждаются злободневные вопросы здоровья нации.

— Как я понимаю, главное направление там — просветительское?

— Да. Проведение таких общероссийских масштабных мероприятий, как ежегодные форумы «Здоровье нации — основа процветания России», «10 тысяч шагов», «Прогулка с врачом». Я помню, как прилетел в Самару и был потрясён: вся набережная была заполнена людьми, которые пришли на «Прогулку с врачом». Идея в том, чтобы любой человек мог обратиться к врачу в спокойной неформальной обстановке. В Москве мы проводили такую акцию в районе Крылатское. Я приходил туда раз десять, и за мной выстраивалась очередь людей, которые хотели задать мне свои вопросы.

— Вы упомянули акцию «10 тысяч шагов». Почему именно 10 тысяч?

— Потому что достоверно доказано, что самым эффективным методом оздоровления нации является ходьба. Не бег, не прыжки, а именно ходьба. Американцы провели гигантское рандомизированное исследование, где доказали, что человек, который два часа в неделю гуляет, ходит, живёт на шесть-семь лет дольше, чем тот, кто ведёт сидячий образ жизни.

— С момента распространения коронавируса одним из самых обсуждаемых является вопрос наличия или отсутствия аппаратов ИВЛ. Что представляет собой искусственная вентиляция лёгких?

— Искусственная вентиляция лёгких предполагает, что вы берёте наркозную трубку, вставляете её через рот (в основном) или через нос (очень редко) в трахею и подсоединяете к аппарату искусственной вентиляции лёгких. Вводится специальное лекарство, чтобы больной не мешал дышать аппарату. Это делается до тех пор, пока у человека не восстанавливается рефлекс самостоятельного дыхания. Современный аппарат искусственной вентиляции очень чувствительный: по мере того как лёгкие усиливают свою функцию, аппарат подаёт всё меньше и меньше вдыхаемой смеси.

И наступает момент, когда на две-три секунды отключают аппарат, больного просят подышать самостоятельно и смотрят, сможет ли он сделать вдох. И если всё хорошо, то его снимают с вентиляции. 

Но для того, чтобы оставить человека при враче, чтобы можно было его и кормить, и общаться с ним, мы предпочитаем ставить трубку прямо в трахею. Чтобы ротовая полость была открыта, чтобы нос был открыт. И это называется трахеостома.

— Напоследок хотела спросить: правда ли, что на работе вы часто болтаете и сплетничаете с медсёстрами?

— Это абсолютная правда, и я очень этим горжусь. Медсёстры у нас замечательные, потрясающие, красавицы. Они по восемь, иногда по девять часов стоят у операционного стола. А поскольку я делаю в день несколько операций с разными бригадами, то у меня есть такая возможность: прийти, допустим, к Алле и сказать: «Слушай, у тебя что там с Ниной произошло?» Она начинает реагировать: «А что случилось?» Я замолкаю, а они начинают делиться своим наболевшим. Это моя большая фишка, я считаю. Но сам я точно не сплетник.