Инсульт у дмитрия воденникова

01.02.2016

Дмитрий Воденников.

«Король поэтов» Дмитрий Воденников не пишет года четыре, сам себя называет «мертвым поэтом», что никак не умаляет его былых заслуг: стихи у Воденникова удивительные.

Кто-то знает его как преподавателя Школы литературного мастерства Татьяны Толстой и Марии Голованивской. Кому-то Дмитрий известен как колумнист «Газеты.ру». Завсегдатаи «Фейсбука» разрабатывают дизайн футболок с изображением Чуни, таксы Воденникова: иногда кажется, что своей популярностью она переплюнула хозяина.

Наталья ЛАВРИНОВИЧ

​

– В 2007 году вас избрали «королем поэтов».

– Это была самая ужасная история в моей жизни, учитывая, что я и выиграл-то с разрывом в два голоса. Ярлык прицепился, после него мне хватило помоев – это печальнейший пункт карьеры.

– Вопрос был в другом. Представьте, что у вас есть необходимость выбрать себе королеву. Кто бы это был?

– Объективно сейчас самый известный поэт – это Вера Полозкова. Она заткнет всех королей, всю свиту, она суперзвезда. К Вере я очень хорошо отношусь, по-человечески она мне крайне нравится. Стихи ее – не мои, я люблю другие, но очень ее уважаю. Но и она и в страшном сне не могла бы представить, что мы могли быть парой, даже символической.

В свое время мне очень нравилась Вера Павлова, я люблю Марию Степанову, потрясающая поэтесса Фаина Гримберг, у нее есть гениальное стихотворение «Андрей Иванович не возвращается домой», Линор Горалик.

– Есть шанс, что вы когда-нибудь снова начнете писать стихи?

– Вы знаете, у меня был один момент в апреле – я очень люблю апрель…

– Почему?

– Не знаю. Мне нравится эта пустота. Когда снег уже сошел, сухая земля, сухой асфальт в большей степени, еще никакие почки не взорвались. Это мое любимое время – было любимым по крайней мере. Я помню, года два назад лежал в этом состоянии, после всего, и вдруг услышал звук: кто-то катался на роликах – шорк, шорк. У меня тихая улица, я это слышал – и как будто раскачало. Пришло несколько строк, я подумал: «Боже мой, это же стихи!» Это ни с чем не перепутаешь: был гул стихов. Я стал писать, быстро что-то набрасывать. Знаете, когда я пишу, я быстро это делаю, будто вытягиваю из себя. Было непонятно – то это или не то, но у меня сердце колотилось: неужели они вернулись? Когда ты пишешь – это не самое приятное чувство, тебе плохо.

И – все. На следующий день все мертво, уже ничего не пришло.

– Вы недавно на встрече со зрителями сказали: «Стихов, скорее всего, больше не будет – и слава богу». То есть для вас это бремя?

– Когда ты поэт, у тебя есть два состояния. Первое – ты пишешь и мучаешься. Второе – когда стихи уже написаны, ты ждешь, придут ли они снова. Ты не совсем человек. Ты живешь в вечном ожидании прихода стихов. Был такой писатель Андре Жид. И когда лет в 60–70 он стал импотентом, написал: «Я счастлив. Всю жизнь я скакал на скакуне и теперь наконец с него слез». Так и я: в какие-то моменты своей жизни я рад, что слез с этого скакуна, поэзии. Я стал жить.

Игры с людьми

– Из чего складывается ваш день, месяцы, годы?

– Я живу игрой и ходьбой. (Ежедневно Дмитрий Воденников проходит с шагомером несколько километров, как правило больше десяти. – Прим. ред.)

– Зачем вы столько ходите?

– Не знаю. Вдруг я понял, что не могу переносить транспорт и не хочу. У Цветаевой есть такая поэма – «Ода пешему ходу», так вот я оттуда. Как Форрест Гамп: он побежал, а я почему-то встал и пошел. И хожу так два или три года.

– А что касается игры?

– Мне очень нравится играть с людьми. Не вживую, потому что вживую – это ответственно и утомительно, а в интернете, например в «Фейсбуке».

– Все эти «спите безмятежно», «а вы нет», «Юрий Владимирович», «вы жирные» со страницы «Фейсбука» – все игра?

– Конечно, разумеется. Естест­венно, я с большим уважением отношусь ко многим подписчикам, особенно к тем, кого знаю лично. И с большим неуважением к тем, кто провоцируется на это по-настоящему, обижается, пишет глупости или гадости.

– А себе вы когда-нибудь отвечали на вопрос: зачем вы играете?

– Наверное, я таким образом что-то компенсирую. Наверное, если бы я был человеком, живущим не с собакой, что-то во мне изменилось бы. А может, и нет. Я не знаю, как ответить на ваш вопрос, правда. Я думаю, что интернет – это благословенная вещь. Я говорил на чтениях о запахе. О том, что мы узнаем друг друга по запаху. Но это касалось любви. Когда ты общаешься с человеком, тебе очень хорошо, напротив, оттого, что ты не чувствуешь запаха другого, в людях становится меньше человеческого, они становятся тенями. Мне нравится разговаривать с бестелесными людьми. Мне с ними интереснее, чем с настоящими.

– Сколько лет Чуня вместе с вами?

– Лет восемь.

– В одном из ваших произведений вы обращаетесь к ней: «Я называю свою течную суку – то мальчиком, то котенком, наверное, ей неприятно, но это уже неважно: ей будет одиннадцать лет, а мне будет – 48, когда я останусь жить, а собака умрет (однажды)».

– И вот мне уже почти 48, а она все не умирает и не умирает. Хотя больна, конечно.

– Я боюсь подумать, что случится, когда она умрет. Чуня, само собой, не ваше альтер эго…

– Нет, она совсем не мое альтер эго – она моя собака! Мне очень не нравится, когда люди называют своих питомцев детьми, а себя – папочками и мамочками. Ее папочка – это кобель, Тауро Браун из Зеленого Города, как написано у нее в паспорте, она очень породистая, у нее хорошая родословная.

Я понял, что, когда она умрет, я все выброшу. В этот же день. Если, не дай бог, она тяжело заболеет и ее придется усыплять, мне б хотелось, чтобы она «уснула» на моих руках, я бы хотел этот путь пройти до конца. Чтобы она не нервничала, когда ее кто-то поведет в кабинет врача.

Помните, как Януш Корчак, которого даже гитлеровцы предлагали освободить, потому что он был известным педагогом, выбрал пойти в газовую камеру? Я не готов за Чуней идти в газовую камеру, но я бы хотел, чтобы она умерла у меня на руках.

«Я легко плачу»

– У меня ощущение, что вы в одном шаге от того, чтобы заплакать. Вы вообще эмоциональный человек?

– Я очень раскачан. Я легко плачу, я чистой воды истероид, моментально перехожу из одного состояния в другое.

– А сколько вам было лет, когда с вами случился, как я понимаю, инсульт?

– Не было инсульта, было кровоизлияние в мозг – у меня мальформация. Мальформация – это с рождения патологически гигантские сосуды, до сорока лет они должны разорваться. У меня разорвались в 44.

– И некоторое количество времени вы провели в неподвижности?

– Да. И это был ад. Меня не разбивал паралич, кровоизлияние – это не инсульт. У тебя просто разливается кровь, это дикая боль, ты не можешь ходить, потому что больно всё. Спасли друзья, удивительным образом сумевшие устроить меня в Бурденко без очереди. Причем я потерял память – и когда мне откачали кровь… Вообще, это кому-то интересно?

– Это мне интересно.

– Я должен был в тот день лететь в Казань – собственно, собирался на самолет, когда это случилось. За Чуней пришел присматривать друг. В ночи он получает от меня эсэмэску: «Прилетел в Казань, поселили в гостинице». И через пять минут: «Где я?» Он отвечает: «Дима, ты в Бурденко». Через полчаса новая эсэмэска: «Прилетел в Казань, поселили в гостинице». Как в «Острове проклятых» с Ди Каприо: за 15 минут все из памяти стирается, человек снова пишет: «Где я?»

– Как собака относится к тому, что вы достаточно регулярно уезжаете?

– Очень плохо. Я имел неосторожность возить ее к врачам на прививки в такой красивой зеленой сумке, шотландке. Это та же сумка, с которой я езжу на гастроли. Как только я достаю сумку, Чуня начинает нервничать и в нее запрыгивать. Поэтому все вещи я кладу в пакет и лишь за пять минут до выхода перекладываю.

Она, мне кажется, очень тоскует и переживает. Когда меня выписали из больницы и я какое-то время провел дома, раздался звонок в дверь, курьер принес посылку. Чуня описалась у меня на руках (хотя собаки так никогда не делают): по-видимому, подумала, что меня сейчас снова заберут. Было ужасно жалко ее, я даже не смог отругать. Мне мучительно ее оставлять.

В коконе бывшей любви

– Притом что вы вынужденно (или, может быть, желанно) много путешествуете, вы любите это делать?

– Мы все, советские люди, помним времена, когда никуда не могли поехать. И вдруг нам открылась возможность ездить за границу, увидеть Париж и не умереть. Для меня еще отдельным открытием было, когда я понял, что могу не как дурак ездить по турам, а самостоятельно: снять квартиру, дом, купить билет.

И это была свобода. Было ощущение, что ты глотаешь простран­ство.

И вдруг со мной произошла потрясающая вещь. Недавно я приехал в Германию – меня туда часто зовут с гастролями. Мы сидели в маленьком городе Тельгте, где живет мой друг и продюсер Ирина Краснова, на маленькой-маленькой ратушной площади. Это был мой третий или четвертый приезд, и она спросила: «Дима, а почему в этот раз вы никуда не хотите? Мы можем съездить в какой-нибудь замок. До Голландии отсюда три часа». Я ответил: «Представьте, Ира, поэта, который пишет. Пишет, пишет, много пишет. И ни разу никто этого не опубликовал. В нем его стихи начинают гнить. А когда у тебя все состоялось, когда стихи вышли все, когда ты увидел какую-то часть мира и был реализован в любви – тебе легко от всего отказаться. И от следующей поездки в том числе». Когда понимаешь, что всего этого было много, ты можешь сидеть на небольшой площади маленького городишки Тельгте и никуда не ехать. Когда у тебя случилась любовь, можно не рыпаться и сидеть в коконе своей бывшей любви.

– А вдруг это такое само­оправдание, а на деле с вами происходит обычная старость?

– Может, и обычная старость. Но это старость, которая не гнетет. Нет ощущения, что ты чего-то не сделал.

– А вообще, вы боитесь старости?

– Нет. Есть вещи необратимые, я уже старею. В 25 лет у мужчин (у девочек раньше) заканчивается рост. Как только заканчивается рост, начинается старость, начинается обратный процесс. Тонкий Бродский написал «Здравствуй, мое старение! Крови медленное струение. Некогда стройное ног строение…» в 30 лет!

Я боюсь немощи. И унижения, в частности, телесного тоже.

– Каким вы видите себя через 20–30 лет?

– У меня есть пример отца. Сейчас ему за семьдесят, а лет двадцать назад, отвечая на вопрос: «Где вы предполагаете провести большую часть XXI века?», он сказал: «Большую часть XXI века я предполагаю провести в гробу».

– Давайте сформулируем иначе: какой вы видите идеальную старость? Сидите с бокалом вина…

– С бокалом вина – нет, я только пиво могу пить. Во-первых, я надеюсь, что буду жить без кошечек и собачек, надеюсь, Чуня – это последнее, и больше ничего не будет. Когда мы стареем, начинаются необратимые процессы, мы набираем лишний вес и тому подобное. Обидно, что мы произошли от обезьян. Вы заметили, что всегда можно понять, где молодая обезьяна, а где старая? А в кошечке этой разницы не видишь, ну разве только она совсем уж дряхлая. Почему мы не произошли от кошек? Тогда наше увядание не было бы заметно. У Елены Шварц есть прекрасное стихотворение, вот его финал:

«Но все ж неловко мне невольно,

Всем увяданье очевидно.

Я знаю, почему так больно,

Но почему так стыдно, стыдно?»

Гениально. И именно от того, что дважды «стыдно». Неприятная сторона старости не в том, что тебе это больно. А в том, что стыдно стареть.

«Пока я в янтаре – нет смерти»

– Я правильно понимаю, что вы всю сознательную жизнь жили с мыслью о том, что в 40 умрете?

– Нет, так я все же не думал. В подростковом возрасте я сказал своему приятелю, что умру в 45 лет. Кстати, даже тогда мне эта цифра не казалась старостью – знаете, бывает такое высокомерие юности. 45 – очень сексуальный мужской возраст. Видимо, я хотел умереть в расцвете. Мне и нынешние 47 очень нравятся.

У меня бывали бессонницы. Я не мог заснуть до пяти утра – это мука! И думал, как здорово будет в старости: не спится – ты открываешь холодильник, берешь белый хлеб, намазываешь какой-нибудь «Виолой», кладешь кусок колбасы, делаешь чай… Не думаешь о том, что лишние калории, что жрешь ночью. Ты уже вышел в тираж. Ты никому не нужен. Как здорово быть освобожденным!

– А у вас бог какой-то особенный или как у большинства?

– Я сознательный принципиальный атеист. Я понимаю, что такое эволюция, я интересовался ею. Понимаю, как устроена Вселенная, я тоже этим интересовался. Мне кажется, это настоящая честная свобода: понимать, что все остальное – это придумка. А я не хочу жить в придумке. И в фальшивой любви не хочу. Знаете, как люди живут или не свою, или двойную жизнь для того, чтобы ничего не проговаривать? Я так не хочу. Я знаю, что когда умру, то умру окончательно.

Я испытал, что такое сложно устроенный мозг: у меня были провалы в памяти, я знаю, что такое скачок памяти. Бог – наш воображаемый друг, которого мы придумали.

– Дмитрий, простите меня за этот вопрос, он очень личный. Вы боитесь смерти?

– Я выступал в Рязани, и мой товарищ, продюсер, потом увез меня в парк-отель, там домиков десять двухэтажных. Была темнота, плохо ловил Wi-Fi, домики деревянные, бревна покрыты лаком – вся комната была залита янтарным светом. Был вечер, почти ночь, я услышал какое-то шебуршение: в окно билась бабочка. И вдруг я подумал, что я – такая же бабочка, но только с другой стороны стекла. Сейчас я нахожусь в янтарном киселе жизни, и надо лишь открыть окно – и окажешься уже во тьме, в смерти. Но пока я в янтаре – нет смерти. А придет смерть – не станет янтаря, и это не страшно. Это был инсайт. Послание, которое я считал.

Стрела

Сайт Дмитрия Воденникова и Фейсбук