Инфаркт миокарда или повесть об испепеляющей родительской любви

Дата добавления: 2010-11-17

Автор статьи: Наталья Прим

Больной К. 46 лет обратился в приёмное отделение больницы самостоятельно, с жалобами на интенсивные боли в эпигастрии с иррадиацией в обе лопатки, сопровождающиеся тошнотой, 2-х кратной рвотой, не приносящей облегчения.

Из анамнеза заболевания: Вышеуказанные жалобы появились около 5-ти часов утра, за 3часа до поступления в стационар. Больной принимал сорбенты, промывал желудок – боль не купировалась. Обратился за помощью. В течение года состоял на диспансерном учете по поводу стенокардии напряжения. Боль хорошо купировалась нитроглицерином в течение 2-3-х минут. Кроме нитроглицерина, ни какие препараты не принимал. В последние 4 дня на фоне психоэмоциональной стрессовой ситуации приступы участились, стали носить более длительный характер.

Из анамнеза жизни: Туб., гепатит, СД – отрицает. Наследственность: отец перенес 2 инфаркта, старший брат перенёс инфаркт. АД 16090мм.рт. ст. постоянно в течение 5 лет. ( считает его нормальным для себя). Гастрит язвенную болезнь желудка, 12ПК отрицает. Аллергии на препараты нет. Курит 10 лет около 1пачки в день.

На ЭКГ (рис.1) элевация ST, более 2мм. В II, III, aVF отведениях, реципрокная депрессия в I, aVL, грудных отведениях.

Положительный тест на маркеры некроза миокарда Т, КФК, миоглобин.

Диагноз: ИБС: Нижний инфаркт миокарда.

Учитывая клинические, лабораторные данные, отсутствие противопоказаний принято решение о проведении тромболитической терапии (актилизе) + стандартная терапия.

ЭКГ (рис.2) через 3 часа после тромболизиса.

ЭКГ (рис.3) через 3 дня.

Чтобы легко находить эту страницу добавьте ее в закладки:

Оригинал статьи

docmila | 2010-12-15, 21:32 0

Просто отлично! Да,если бы они обращались в первые часы!

нино | 2011-01-11, 10:08 0

Сергей | 2011-01-11, 20:14 0

Та да. Была проведена коронарография и установлен стент.

Наташа | 2011-01-13, 14:22 0

Мой отец обратился в первый час,ему сразу начали трмболитическую терапию(я не медик,поэтому могу неправильно выразиться).Это произошло 28 декабря,а 31 декабря он умер от повторного инфаркта в той же области сердца-задняя стенка левого желудочка.Ему было всего 66 лет.И обратился он вовремя.Ну почему же все так?Такие вещи как коронография и стентирование доступны простым людям?

Сергей | 2011-01-13, 15:14 0

К сожалению, тромболитическая терапия, при всей своей дороговизне, не защищает от повторного инфаркта, а лишь помогает растворить образовавшийся тромб. Возможно стентирование, в данном случае, изменило бы ситуацию к лучшему. Но этот метод тоже не является панацеей. Доступность метода в странах СНГ оставляет желать лучшего, как по стоимости, так и по наличию специализированных отделений в зоне транспортабельности (чаще в крупных городах).

Наташа | 2011-01-13, 16:09 0

Спасибо за ответ.Я за последние 2 недели столько прочитала об инфаркте,столько говорила с врачами. Все пытаюсь разобраться,хотя понимаю,что папу этим не вернуть.Для себя извлекла такой урок-профилактика этих заболеваний очень важна уже даже в моем возрасте(41).Такая внезапная смерть-огромное потрясение для семьи.Не хочу,чтоб мои близкие испытали такую боль,буду стараться применять советы медиков,хоть и от всего не перестрахуешься.

Юлиан Семенович Семенов

С тех пор как в Афины приехал римский наместник, Плутарху дали понять, что все его произведения должны быть прочитаны иноземцем, прежде чем они станут фолиантом, доступным владыкам и философам.

Поначалу Плутарх не понял, о чем идет речь. Он был увлечен переработкой главы об изменнике Алкивиаде и поэтому рассеянно ответил ликтору, принесшему эту просьбу наместника, вежливым и рассеянным согласием.

Плутарх никогда не читал своих работ вслух: ему это казалось жульничеством, потому что автор обязательно становится актером и улучшает написанное точно проставленными контрапунктами, дикцией и чувством. Плутарх обычно наблюдал за тем, как его читают друзья. Он внимательно следил за их лицами, и это наблюдение было для него работой, ибо он знал, кто из его друзей на какой строке и на каком слове улыбнется: друзья историка думали так же, как и он сам. Правда, Плутарх давал смотреть свои новые работы и некоему Девсону, которого все считали дураком. Так оно и было на самом деле. Тем не менее Плутарх приблизил его к себе и внимательно следил, в каких местах книги Девсон смеялся или плакал. Потом он переписывал эти куски наново, находя их чересчур прямолинейными, если смысл их был очевиден даже для такого ценителя, как Девсон.

Не перерабатывая ничего наново, Плутарх отправился назавтра к римскому наместнику, желая заполучить еще одного ценителя. Однако римская стража не пустила его во дворец. Начальник охраны извинился перед Плутархом в слишком цветистых выражениях, которые свидетельствовали о его незнатности.

— Закон римлян один для всех, — сказал начальник охраны. — К сожалению, вы не известили нас заранее о своем визите, поэтому наместник не может прервать своей беседы с коллегами из армии. Но ваш труд я передам ему немедля.

После ужина Плутарх почитал вслух древних, прошелся по уснувшему городу, посидел на берегу, опустив ноги в воду, и отправился спать. Засыпал он сразу, едва только голова его касалась подушки. Во сне он увидел много дерьма и проснулся счастливым, потому что видеть во сне дерьмо — к богатству.

…Наместник поднялся из-за стола и пошел навстречу Плутарху. Обняв историка, он усадил его возле окна, сам устроился рядом, и поначалу они говорили друг другу обычные приветствия, принятые теперь в Риме, который стремился сочетать самый широкий демократизм с утонченным аристократизмом. Плутарх отметил для себя, что наместник одет подобно простому солдату; суровая ткань его одежды подчеркивала развитые плечи атлета. Свою речь наместник пересыпал как острыми словечками, так и хорошими отрывками из речей классиков Рима и Греции. Плутарх легко подделался под его стиль, потому что он был гением, а гений — это обязательно артист и хитрец. Наместник же решил, что он расположил Плутарха и тот готов к откровенности. Поэтому он отошел к столу, принес рукопись историка и сказал:

— Это замечательный труд, я поздравляю тебя, корифей афинской философии.

— Ты слишком добр ко мне, — ответил Плутарх.

— Я получил много радостных минут, читая тебя.

— Только минут? В устной речи труд мой звучит более трех часов. Как же мало там хороших строк, если я смог доставить тебе только минуты радости!

— Для меня нет часов, — отпарировал наместник, — мы, военные люди, измеряем историю минутами, ибо сражение проигрывается или, наоборот, выигрывается не в час, но именно в минуту.

Плутарх удивился этому ответу, потому что он был не просто умен, он был суров и резок в своей правоте. Плутарх понял, что наместник готовится сказать главное. Он не ошибся.

— Ты позволишь мне быть откровенным с тобой? — спросил наместник.

Плутарх хотел просить его не быть с ним откровенным — он боялся откровенности тиранов, — но ответил он сдержанным согласием.

— О ком ты думал, принимаясь за этот труд? — спросил наместник. — О чем думал? Что ты хотел выразить? К чему зовешь?

— Я ни к чему никого не зову. Я описываю факты.

— Не надо обманывать меня! В твоем труде обнажена бренность и суетность человеческого бытия — будь человек гением, будь он болваном. Вот в чем суть твоей работы. И ты хочешь, чтобы воин пошел в бой, на смерть за мое дело, прочитав твой труд? Ты думаешь, он пойдет сражаться с Персией, познакомившись с твоим спокойным юмором? Я уже не говорю о том, что главное действующее лицо в твоей работе не герой или борец, но зависть. Почитай тебя — так выходит, что взлеты и падения героев следствие только одного — человеческой зависти?! И ты хочешь, чтобы это читали мои легионеры? У тебя все погибали от зависти — все до одного! А где же законы развития? Где логика борьбы?! Где предначертания богов?! При чем тут зависть?!

— Оглянись вокруг, — сказал Плутарх. — Разве те, с кем ты начинал, не завидуют твоему теперешнему величию? Разве они твои союзники? Или ты им веришь? Разве у них не отвисает губа, когда при них говорят о твоих успехах? Разве у них не горько во рту, когда народ рукоплещет тебе, а их не знает вовсе? Разве они не будут ликовать, если ты падешь?

Наместник долго молчал, а после стал говорить, словно отдавая команды:

— Ты живешь в Афинах, которыми правит Рим. Чтобы жить здесь, ты должен утверждать мое дело. Я обязан быть с тобой резким наедине для того, чтобы на людях выражать знаки уважения. Так что прости меня за резкость, но резкость во имя дела величия нации будет прощена историей.

— Историю создают историки.

— Верно. Но лишь та книга уйдет в историю, которая будет напечатана. А право печатать отныне даю я. Писать для ларца — глупо. После твоей смерти дети выбросят ларец, как старую рухлядь, а рукописи испортит дождь: об этом позаботятся мои люди из архива. Эрго: в таком виде твоя книга не может стать историей. Я запрещаю ее.

— Вероятно. Но это произвол над личностью Плутарха во имя блага и величия нации.

— Ты убежден, что нация во имя своего величия должна унизить Плутарха?

Плутарх умер за столом примерно через четыре месяца после беседы с наместником из Рима. Тогда не знали, как называется эта моментальная смерть за рабочим столом. Сейчас эта болезнь общеизвестна — инфаркт миокарда.

• В Мой Мир
• Tweet
• В закладки
• Вставить в блог

• Версия для печати
• Постоянная ссылка
• Сообщить об ошибке

Или повесть об испепеляющей родительской любви

Но вот история о любви, вполне похожей на родительскую, но жестокой в своей сущности и, да, испепеляющей.

Действующих лиц всего трое, семья микроскопическая, типично нынешняя.

Отец, назовем его Аркадий Андреевич.

Мать по имени Светлана.

Сын, которого нарекли Олегом.

Олег в ту пору, о которой идет речь, школьник-выпускник, десятиклассник. Он единственное чадо в семье. Любимое, бесценное сокровище.

И это можно понять, потому что он поздний ребенок.

И это можно легко вычислить, если из 49 лет отца вычесть 17 лет Олега. Получится, что Аркадий Андреевич стал отцом лишь в 32 года. Поздновато.

Имеет ли это существенное значение? Имеет, и еще какое. Аркадий Андреевич сам вырос в непростой семье. Его отец и мать разошлись, и он в полную меру и в ранние годы понял, что о нем особенно заботиться некому, что он должен в этой жизни всего добиваться сам.

И он добивался. После школы поступил в университет, на физико-математический факультет. И этот выбор, оказывается, может стать существенной деталью в нашей повести, печальной и непростой.

Неизвестно отчего Аркадий Андреевич выбрал физмат. В школе он прилично учился по математике, повезло ему, судьба подарила удивительного учителя. Ведь талантливый учитель – это прежде всего талантливый человек. А талантливый человек, оказавшийся учителем, может увлечь своим делом кого угодно. Так вышло и у Аркадия.

Но если бы просчитать тогдашнего Аркадия на нынешних электронно-вычислительных машинах, этот электронный расчет мог бы подсказать ему совсем иную судьбу. Подтолкни его основательней, он бы пошел в филологи. Очутись в школе талантливый учитель-химик, стал бы Аркадий химиком. Но вот ему достался математик. Человек озаренный, всегда всклокоченный, как бы не от мира сего, этот учитель не преподавал математику – он жил ею! И увлек многих. Кого на счастье, кого на беду.

Аркадий не был склонен к математике, точнее сказать, он был склонен к математике точно так же, как ко всему остальному: к биологии или к географии. Но всклокоченный математик был личностью посильнее других, посильнее, чем биолог или географ. Он создал в классе обстановку благоговения перед владычицей Математикой. По его речам, походившим на заклинания, выходило, что математика – основа всех начал. Да, в сущности, ведь так оно и есть. Математика – в основе любого строительства. А строительство – наипервое человеческое занятие. Математика – это физика со всеми ее ядерными реакциями, поразительная голография, тысяча и одна ночь прочих волшебных чудес. Да что там, математическим законам подчиняются и биология, и ритм человеческого сердца, и пульсация крови, и дыхание простенькой травинки.

Всклокоченный волшебник, казавшийся тогда добрым, подчинил себе всех мальчишек из класса Аркадия. Мальчишки эти были разные, точнее, их следовало – по законам математики опять же – разделить на три группы. Первая – бесспорно талантливые, те, для кого математика оказалась божьим даром, ведь это как стихи: дано дли не дано. Третья – это те, кто сразу или скоро понял, что они не смогут угнаться за поездом, что у них не хватает ни сил, ни таланта, чтобы перенять призвание всклокоченного волшебника. Эти, побежав немного за поездом, махнули рукой, остановились, сконфузясь, отошли в сторону и в конечном счете почувствовали счастливое облегчение. Искренность и правда – всегда благо.

Но была еще одна группа, и к ней принадлежал Аркадий. Люди средних способностей. Люди, попадись которым талантливый биолог, стали бы средними биологами, а попадись талантливый учитель словесности, – посредственными филологами.

Бессмысленно доказывать, что это люди без призвания, нет. Просто призвание в час выбора еще не отыскало их. И Аркадий выбрал математику. Еще в школе, стараясь не отстать от поезда, в котором сидят самые способные, он надрывался, напрягал всю свою мощную плоть, чтобы одолеть задачу из учебника для первого курса математического факультета. А когда, содрогаясь от напряжения, поступил-таки на физмат университета, жизнь его превратилась в самоистязание.

Даже способным студентам приходилось несладко. А Аркадий трудился втрое, впятеро больше других, способных.

Все это еще в юности, в студенчестве выработало определенные черты характера: хорошие и плохие. Впрочем, в хорошем всегда отыщется своя противоположность. Аркадий стал адски трудоспособен, невероятно трудолюбив, бесконечно настойчив. Он не жалел времени на освоение новых знаний. Но учился он тем не менее очень средне, вызывая усмешки способных. Эти счастливчики за глаза называли его Тупарем. Обидное прозвище, что и говорить. А самое главное, не очень заслуженное. Тупарь, Утюг и, наконец, Тупорылый. Со временем эти прозвища истаяли, забылись, как истаяла и забылась студенческая пора. Забылись не для всех. Обидные студенческие прозвища помнил Аркадий.